И один в поле воин - Страница 86

— Герр Миллер дал вам чудесный совет, барон! Взять меня — я всего третий год работаю в гестапо, но даже не могу представить, как бы я жил, если мне пришлось сменить место работы, — признался уже немного охмелевший Заугель.

Коньяк начинал действовать. Румянец на нежных щеках Заугеля становился все ярче, голубые, почти синие глаза посоловели. Миллер был более трезв, но и он уже расстегнул воротник и все чаще вытирал платком вспотевший лоб.

— Заугель прирожденный следователь, — подтвердил Миллер. — Он может с утра до вечера вести допрос, но своего добьется. Он поэт допросов, если можно так выразиться.

— Но поэту нужно вдохновенье, а оно, говорят, приходит не каждый день, — заметил Генрих.

— О, тогда вы не понимаете смысла нашей работы, вкуса! Именно она и рождает вдохновение! Она опьяняет меня, как этот коньяк. Нет, лгу! Разве можно сравнить обычное опьянение с тонким наслаждением от ощущения своей полной власти над человеком? Прикинуться наивным, снисходительным, дать допрашиваемому почувствовать, что он выскользнул из капкана, и вдруг одним ударом захлопнуть перед самым его носом! Резко сменить тактику: ошеломить арестованного, не дать опомниться, заставить упасть перед тобой на колени, молить, кричать, целовать руки! О, в такие минуты действительно чувствуешь себя сверхчеловеком!

— Белокурая бестия! — пьяно расхохотался Миллер.

— О, Ницше мой бог! Он вылечит нас, немцев, от слюнявого идеализма. Пусть гибнет человек, сотни, тысячи, миллионы людей во имя сверхчеловека! Почему вы так на меня смотрите, барон? Ха-ха-ха! Вы боитесь переступить черту, отделяющую человека от сверхчеловека. Один-два допроса, и вы убедитесь, что это не так трудно, если вы родились настоящим аристократом духа, а не жалким рабом!

Заугель все больше пьянел. Его золотистые волосы рассыпались, глаза покраснели, длинные пальцы холеных рук то судорожно сжимались в кулак, то снова медленно разжимались.

Генрих едва сдерживался, чтобы не запустить этому «аристократу духа» бутылку в голову.

— Так принимаете мое предложение, Генрих? — спросил Миллер, которому надоела пьяная болтовня его помощника.

— Я должен посоветоваться с отцом. И, если он даст согласие, я думаю, мы втроем как-нибудь уговорим генерала Эверса отпустить меня в СС.

— Я уверен, что герр Бертгольд согласится и даже благословит! Так выпьем за его согласие! И за то, чтобы мы поскорее увидели здесь, в Сен-Реми, баронессу Лорхен Гольдринг! — поднял рюмку Миллер.

— Боюсь, что это будет не так скоро! Повенчаться мы решили, когда кончится война. Но помолвка состоится в начале февраля, в день рождения моей невесты.

— И вы хотите убедить меня, что все время будете вести себя, как святой Антоний? — улыбаясь, спросил Миллер.

— Бог мой, вы не так меня поняли! Надо быть действительно святым, чтобы устоять против красивой женщины. Но положение жениха обязывает меня быть осторожным и, по секрету вам скажу, скрывать свои шалости! Хотя, собственно говоря, скрывать нечего: тут, в Сен-Реми, я вынужден терпеть такой режим.

Заугель наклонился к своему начальнику и что-то прошептал ему на ухо, Миллер захохотал.

— Хотите немного развлечься, святой Антоний? — вдруг спросил он.

— Смотря как.

— Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля?

— Вторая стадия, — бросил тот, икнув.

— Не понимаю, о чем речь? — насторожился Генрих.

— Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии первая, как вы уже слышали, — внутренняя обработка, вторая стадия — внешняя, а третья — комбинация из двух первых, — смеясь пояснил Миллер

— И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? — спросил Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся.

Заугель недовольно поморщился.

— Пока нет, но это меня не волнует — ко второй стадии обработки мы только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены, почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала.

— Но женщина, может быть, не виновата?

— Дорогой Генрих! — вмешался Миллер. — Вам как будущему нашему сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остается одно — тот свет! И на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа: меньше французов — меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не приголубив, — очень красивая.

— Красивая женщина, и вы мне ее не показываете!

— Герр Заугель, барон прав. Прикажите!

Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул дежурному.

— Приведите Людвину Декок!

Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить оставить с ней вдвоем, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств… Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо еще больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к этому, а вот Миллер…

Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвердо державшийся на ногах, принес три больших бокала и налил их почти до краев. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался.