И один в поле воин - Страница 169

169

— Нельзя ли обойтись без проповеди? Я считаю вас квалифицированным офицером гестапо, но проповедник из вас плохой, герр Лемке.

Лемке прикусил губу от обиды.

— Герр фон Гольдринг, я последний раз советую вам опомниться и делаю последнюю попытку договориться. Если наша сегодняшняя беседа не принесет результатов — я имею в виду положительные результаты, — я буду вынужден обратиться к начальству с жалобой на вас. Предупреждаю об этом честно.

— Это ваше право и обязанность. Но я хотел бы знать, чего вы от меня хотите?

— Согласованности в работе.

— Я тоже хочу этого!

— Не замечал. Ваша личная неприязнь ко мне, хотя я не знаю, что послужило поводом…

— Не знаете? Не прикидывайтесь ягненком!

— Меня удивляет ваш тон и непонятные намеки. Может быть, вы объясните в чем дело?

— Даже приведу вещественные доказательства.

Генрих вынул из кармана письмо, полученное от Лорхен неделю назад, и начал читать вслух:

— «Не выдавай меня отцу — я тайком прочитала письмо, которое он прислал маме. Я бы не призналась тебе в этом, если б так не разволновалась. Меня начинает беспокоить эта графиня Мария-Луиза, в замке которой ты живешь. Отцу пишут, что она молода и красива, тебя видят с нею на прогулках. Должно быть, из-за нее ты так долго не приезжаешь…»

— Как по вашему, Лемке, если б такое письмо я написал вашей жене, вы были бы очень признательны мне?

Лемке покраснел.

— Я писал об этом не вашей невесте, а генералу Бертгольду.

— И считаете это достойным офицера?

— Герр Бертгольд вменил мне это в обязанность.

— Итак, вы считаете, что писать доносы… Согласитесь, что иначе, как доносом, это не назовешь! Ведь вы же знаете об отношениях между графиней и Штенгелем… Так вот, писать доносы…

— Герр Бертгольд, очевидно, неверно понял меня. По-своему расшифровал какую-то неосторожную строчку… И если это приводит к таким недоразумениям, даю слово офицера, что ни слова о вас…

— На слово офицера полагаюсь. Мне скрывать нечего, но слежку за каждым шагом я считаю оскорблением своего достоинства.

— Я вас отлично понимаю и повторяю…

— Ладно, будем считать, что по этому вопросу мы договорились. Теперь о другом… Так чего же вы от меня хотите?

— Полного согласования всех действий и взаимопомощи.

— Конкретно?

— Сегодня ночью я должен отправить батальон бывших итальянских солдат из Кастель ла Фонте в Иврею.

— Когда именно?

— В двадцать два тридцать.

— Что вам для этого нужно?

— Кроме роты чернорубашечников, которую вы обещали, дайте хоть взвод немецких солдат.

— Берите парашютистов.

— Я не доверяю этим балеринам!

— Хорошо, дам взвод немецких егерей.

— Правда, барон? Спасибо! Я думаю — это начало наших новых взаимоотношений, надеюсь, что скоро вы измените мнение и обо мне.

— Вы знаете, как я вам симпатизировал, и если между нами пробежала черная кошка, то повинны в этом лишь ваши письма к моему отцу, тестю, называйте его как хотите! Я не потерплю слежки за собой, предупреждаю заранее.

— Обещаю, что ее не будет…

— Что ж, тогда мир и согласие!

— Я счастлив, барон, что начал этот разговор и мы смогли договориться.

Лемке крепко пожал руку Генриху.

— Командиров я сейчас же пришлю в ваше распоряжение.

— Но ничего не говорите им о задании. Они не должны знать об операции до ее начала.

— Понятно.

— А вы не собираетесь принять участие в прогулке на Иврею?

— Это не мой район. К тому же я вечером буду занят.

Не заезжая домой, Генрих прямо из комендатуры поехал к Лерро, разговор с которым так неожиданно прервал Лемке.

— Послушай, Курт, — предупредил его Генрих по дороге, — я обещал синьору Лерро сегодня заночевать у него, ему нездоровится. Но ночью мне могут позвонить, так что ты ложись в кабинете. Если из Ивреи позвонит Лемке, скажешь ему, где я.

— Разве герр Лемке в Ивреи? Я его видел…

— Он сегодня вывозит туда итальянских солдат, тех, которых до сих пор держат в казармах.

— А они не разбегутся?

— Кроме своих эсэсовцев, Лемке выпросил у нас роту чернорубашечников и взвод немецких солдат. — Генрих отвернулся, пряча улыбку. Курт, словно из простого любопытства, несколько раз интересовался судьбой итальянских солдат, и Генрих понимал, что делает он это по поручению Лидии.

Альфредо Лерро уже неделю как симулировал болезнь. Последнее время, ссылаясь на больное сердце, он все чаще оставался дома, забывая об обычной осторожности.

— Я вконец устал, измотался так, что когда-нибудь просто свалюсь с ног, как заезженный конь, и больше не поднимусь, — жаловался он Генриху.

Но старик больше притворялся. Даже от дочери и зятя он скрывал причины, заставлявшие его прибегать к таким хитростям. Может быть, впервые на своем веку Альфредо Лерро начал задумываться не над формулами, а над жизнью.

Еще так недавно старый изобретатель доказывал Генриху, что наука стоит и всегда будет стоять над политикой, над жизнью, ученые, как и художники, должны жить в «башне из слоновой кости», чтобы ничто не мешало полету их фантазии. Даже завод, на котором он работал, Лерро расценивал как своеобразную башню, за ее крепкими стенами он чувствовал себя укрытым от вторжения будничных дел, мешающих полету мыслей.

И вот в башне появились пробоины, ее мощные стены зашатались.

Сегодня, перед тем как позвонил Лемке, Лерро начал осторожно наводить разговор на эту волнующую его тему, но Генриха вызвали, и старый инженер снова остался наедине со своими мыслями.

169